The exhibition Adepts of Red. Malyavin and Arkhipov held at the State Tretyakov Gallery is a comparison of the works of painters Philipp Malyavin and Abram Arkhipov and the nuances of theirartistic styles. The goal of the organizers was to demonstrate to the viewers the impact of folklore and the feminine theme on high art and give them a chance to analyze the role of red color in Russian painting of the first third of the 20th century and also compare the typical features of the Moscow and St. Petersburg schools of painting. The two floors of the Engineering Building display over 100 best works from museums and private collections from Moscow, St. Petersburg, Ryazan, NizhnyNovgorod, Archangelsk, Kirov, Volgograd, Rostov-оn-Don, Astrakhan, Saratov, Khanty-Mansiisk and Minsk (Belarus). The publication of the article by Alexander Kuprin “P.A. Malyavin” and a poetical tribute by Vladimir Gilyarovsky “To A.E. Arkhipov” will serve to heighten the public’s interest to the exhibition.
Key words: A.I. Kuprin, V.A. Gilyarovsky, P.A. Malyavin, A.E. Arkhipov, V.A. Beklemishev, Мt. Athos monk, artist, the peasant theme, red color, exhibition, the State Tretyakov Gallery.
20 сентября в Государственной Третьяковской галерее открывается выставка «Адепты красного. Малявин & Архипов». По словам одного из кураторов выставки – кандидата искусствоведения, старшего научного сотрудника ГТГ Надежды Мусянковой, сопоставление произведений Филиппа Малявина и Абрама Архипова позволяет проанализировать роль красного цвета в русской живописи первой трети ХХ века, влияние фольклора и темы фемининности на высокое искусство, различие московской и петербургской живописных школ, а также особенности творческого почерка каждого из художников. В пространстве двух этажей Инженерного корпуса посетители Третьяковской галереи увидят более 100 лучших работ из музейных и частных коллекций Москвы, Петербурга, Рязани, Нижнего Новгорода, Архангельска, Кирова, Волгограда, Ростова-на-Дону, Астрахани, Саратова, Ханты-Мансийска, а также Минска (Беларусь). Полагаем, что журнальная публикация подогреет интерес читателей к походу на выставку.
Филипп Андреевич Малявин родился в 1869 году в селе Казанке Безулуцкого уезда Самарской губернии, в бедной крестьянской семье. Тяжёлый труд хлебопашца он узнал с юных лет, но во вкус его так и не сумел войти.
Передать биографию Малявина – это значит в сотый раз повторить чудесный рассказ о том, как носитель истинного дара Божьего, руководимый лишь инстинктивной волей к творчеству, вопреки условиям рождения и быта, торжествует над неодолимыми препятствиями, «чтобы занять» по праву своё большое место на свете.
Малявин помнит себя мальчиком четырёх-пяти лет и – уже рисующим. Материал – уголь из печки, обломок извёстки. А рисует он на чём попало: на стене, на доске, на полу. Став постарше, покупает у захожих коробейников бумагу и карандаши, впоследствии… даже фуксин! Денег на это «баловство», конечно, не дают. Помогают знаменитые самарские ветры. Почва там самая степная, чернозёмная и оттого в жаркие дни лежит на улицах и на дорогах по щиколотку густая, мягкая и коричневая пыль. Когда подымается ветер, то глаз уже ничего не видит в сплошных несущихся рыжих облаках. Но утихла буря и – улицы точно вылизанные. Тут мальчишки и выбегают разыскивать медные пятаки и копейки.
Летом всё население деревни уходит на работу далеко в поля. Там и жили под полотняными навесами, в палатках. Вот где было раздолье для малявинского угля!
В то время Малявин даже и не подозревал, что можно рисовать с натуры и что где-то есть люди, которые учат живописному искусству. В селе даже и простой школы не было. Грамоту перенял мальчик у отставного солдата-фельдфебеля, учившего детей по доброй охоте ещё по азам: Аз, Буки, Веди, Глаголь… Мотивы для своих рисунков брал маленький Малявин в церковных образах.
Но однажды удалось ему нарисовать портрет… Тогда шла война с турками (1877–1878). Одна солдатка – бабочка бывалая и бойкая – додумалась послать мужу на войну изображение сынишки: о фотографии ещё и не слышали в деревне. А тогда уже Филиппа Малявина дразнили по деревне «живописцем» – без зла, но таков обычай улицы; наоборот, на его работы глазели охотно и не без маленькой местной гордости, хотя самое занятие считали непутёвым. Ему солдатка и дала заказ. Исполнил он его карандашом и столь успешно, что растроганная баба заплатила целый гривенник.
Этот случай, однако, не толкнул Малявина к натуре. Он всё ещё не догадывался, что можно писать иначе, чем с образов или «из головы». Портрет был только шуткой.
Ему пошёл уже семнадцатый год, когда в село Казанку случайно забрёл афонский монах-живописец, отец Прокл. Носил он, ввиду какого-то синодского постановления, мирскую одежду и возвращался на святую гору из своих родных мест, где только что распродал образа афонской работы. Ему показали рисунки «собственного» юного живописца. Монах одобрил. Сказал: «Надо только пройти пареньку настоящую серьёзную науку. Пустите его со мной на Афон. Там истинное благолепие церковной живописи».
Отцу было жалко сына, но он рассудил так: «Всё равно из малого в хозяйстве никакого толка не будет: только звёзды считает да марает бумагу. Так и быть, бери его с собою, отец Прокл. Может, что-нибудь и вый-дет нужное из его блажки. А мне ведь его не бить же».
И правда, отец был хороший христианин и бесконечной доброты человек. Не только не дрался, но и браниться не умел. Бывало, на работе скажет сыну с огорчением: «Не работник ты, а только помеха. Ушёл бы лучше!..»
«А я сейчас же всё бросаю и иду, куда глаза глядят, рисовать. Чистейшего сердца был мой отец. Умер он в двадцатом году от голода у себя дома. Впрочем, если бы он мне не позволил тогда с монахом идти, я всё равно убежал бы тайком…»
Едучи на Афон, Малявин страшился не дальнего пути, не чужих мест, не труда, не одиночества – да и кто в семнадцать лет не мореплаватель? – страшился того, что его начнут учить. Подневольной указки он, кажется, боялся и боится больше всего на свете. Как настоящий самородок, да и ещё и чистопробный русский, он всегда чувствовал стеснительными духовные помочи и полагался на свой талант и на великую силу труда. Эту черту спокойной суровой уверенности только в своих глазах, только в своих руках надо будет непременно отметить будущему солидному биографу Малявина. Позднее, гораздо позднее это характерное упорство сказалось ярко в одном случае, о котором речь пойдёт ниже.
На Афоне заинтересовались мальчиком-художником. Спросили, что он знает и умеет по церковной живописи. Он твёрдо ответил: всё. Самоуверенность почти всегда победительна: Малявину дали расписывать притвор в Соборе Св. великомученика и целителя Пантелеймона.
Очевидно и о. Прокл был очарован этой смелостью, потому что, спустя только очень долгое время, осмотрев работы своего ученика, он укоризненно закачал головой и бородой:
– Так, милый, писать не годится. Это всё от суетного прельщения. А для угодничьих ликов установлены непреложные образцы. Вот они. По ним и пиши.
Монашеская братия, конечно, безмерно любопытная от монастырской скуки ко всякому внутреннему происшествию, была на стороне Малявина. Находила, что пишет он лучше о. Прокла. Очевидно, уже тогда говорило их скучающим душам то дерзкое «прельщение», которым так богата неистовая в красках малявинская кисть. Но отношения с добрым о. Проклом натянулись:
– Я был у него на послушании. Так, он меня в часы, когда работа была самая горячая, посылал к морю собирать ему разные ракушки на пищу. В Одессе называются «миди», здесь, в Париже, «муль». Я этой гадости никогда не ел.
В этой безмолвной, но – чувствуется – любовной ссоре перетянули монахи. Малявину дали самостоятельно расписывать новый собор на хуторе.
К этому времени относится его знакомство с художником Буткевичем (имя, канувшее в безвестность), которому Малявин растирал краски (древний, дорафаэлевской эпохи, ученический послух). Вскоре он познакомился с Богдановым-Бельским, бывшим тогда в зените. Этот много хвалил, много обещал, но ничего не сделал.
Кроме собирания ракушек и росписи собора, Малявин нёс и нелёгкий монастырский искус, со всем его обиходом и ритуалом. Читал и пел на клиросе. Монахи и тут его любили: с его участием служба проходила вдвое быстрее (дело молодого и нетерпеливого темперамента). Однако с тех пор сам Ф.А. Малявин не особенно усердный любитель длинных церковных служб… Поворотным ключом его жизни явился академик Беклемишев.
Это большая радость, когда один художник – всё равно, живописец, музыкант, ваятель, актёр или мастер слова, – отыщет, откроет нового творца. Это такая же лёгкая и независимая услуга, как, например, дать рукой подставку садящемуся в седло ловкому всаднику: всем приятно – и помогшему, и всаднику, и лошади, и даже тому, кто смотрит со стороны. Насколько я замечал, только философы и политики начинают с вражды и кончают руганью.
Как нашёл Беклемишев Малявина? Случай. Тогда возвращался из путешествия на Восток наследник цесаревич Николай Александрович. Предполагалось, что он проедет через Самарскую губернию и даже через Бузулуцкий уезд. Приготовлялись разные подношения: караваи, стихи, шитые полотенца, резные блюда, иконы и всё прочее, что в эти торжественные моменты требуется. Кто-то указал на картину местного художника из села Казанки – «Крестьянская семья». Приобщили на всякий случай и её.
Я подлинника этой картины не видел. Видел только старинный фотографический снимок. Напоминает он по точности и скупости рисунка, по условности и благородству трактовки лучшие вещи Венецианова. Сюжет простой: мальчик читает вслух, сидя на краешке лавки, какой-то печатный листок. На лавке лежит отец, лицом под Христа, тут же присел древний старец, весь серебряный; стоит у дверей зашедший на минуту сосед в тяжёлом армяке; у огромной печки приютилась милая девчонка. Всё.
Кажется, наследник проехал другим путём. Но картина попалась Беклемишеву на глаза. Большую честь его имени делает то, что он не только не забыл случайную картину, не только навёл справки о её авторе, но и перетянул его из благоутробных афонских недр в Петербург, в Академию художеств. Малявину было тогда уже двадцать лет, время обязательного военного призыва.
Попал он в Академию как раз в момент её большого перелома. Давно уже в ней отмирал обязательный классицизм и окончательно отмер под реалистическим натиском передвижников. Вместе с незабвенным графом И.И. Толстым пришли к руководству Репин, Куинджи, Шишкин, Чистяков, Беклемишев, Пётр Мясоедов (великий учитель перспективы). В прежние архичиновничьи времена Малявин вряд ли получил бы при окончании Академии звание: для этого обязательно требовался диплом о прохождении шести классов гимназии.
А когда было у Малявина время подготовиться по алгебре, геометрии, физике и химии? Знал он только Закон Божий, да и то сомнительно, по отрывкам из шестипсалмия. Зато на свою живописную работу был «лют». Очень редко бывает, чтобы талантливые люди, а особенно русские, знали цену, тяжесть и сладость упорного, постоянного труда. Мужицкая душа Малявина эту страду понимала глубоко. Поглядите на его даже теперешние карандашные рисунки: какая изумительная чистота, какая прелестная индивидуальная красота линии. Это не даётся без огромной работы.
И как хорошо верить в собственный труд. Тут кстати и приходится обещанный мною анекдот.
Беклемишев не забывал своего найдёныша. Внимательно, остроумно, не понукая и не навязываясь, он лёгкой рукой приоткрывал для него чудесный мир прекрасного. Так, однажды он умело открыл ему Рембрандта (цела ли наша замечательная эрмитажная коллекция?). Малявин был потрясён. Опомнившись от новизны и силы впечатления, он, однако, сказал:
– И я так смогу, если захочу.
На это Беклемишев возразил с пленительной улыбкой:
– Сделайте, дорогой мой, хоть в десять раз меньше, и мы вам в ножки поклонимся.
Только спустя год Малявин признался своему учтивому ментору:
– Да, это невозможно. Уж я лучше попробую по-своему.
Беклемишев был очень доволен:
– Это и есть самое главное, – сказал он.
А ещё через год, на последнем конкурсном испытании в 1899 году, Малявин взял да и выставил свой красный «Смех».
С чем сравню появление этой великолепной картины, от которой, кстати, мы и ведём двадцатипятилетие художественной работы Малявина? Разве только – слабо говоря – с бомбой, разорвавшейся в циркулярном зале чинной Академии на Василь-евском острове. По тогдашним временам это был скандал неслыханный и настолько длительный, что живые его отголоски я застал в Петербурге, приехав туда в 1900 году. Стыдливые академики дали звание Малявину не за эту картину, а за портрет молодого князя Оболенского. Даже дерзновенный Дягилев, благоразумно оберегая свой щекотливый тыл, отказался взять «Смех» на передвижную выставку «Мира искусства».
Но публика победила. Замечательно: это бывает только в России да в Италии. Приходили люди толпами и стояли перед картиной часами, очарованные и ядрёным ярым бабьим смехом, и радостными, смею-щимися красками. А уходя, уносили на лицах малявинскую улыбку, а в сердцах – сделанную в один день славу.
Судьба этой картины такая.
Она была выставлена в 1900 году на Международной выставке в Париже. Её хотел купить Люксембургский музей. Малявин задорожился. (Другая его картина всё-таки попала в это хранилище совсем недавно.) Купила её Национальная венецианская галерея, где она и хранится до сего дня в Русском отделе.
Смешно. Есть русская весёлая поговорка: «Дурак красному рад». В годы первоначального успеха малявинских баб назревала первая, малая революция. Так вот: молодые неучащиеся люди и все курсята потянулись на поклон к Малявину. «Ваша картина – пророчество! Этот красный смех! Товарищ, позвольте пожать вашу честную, правую, гениальную руку».
Но какой, к чёрту, Филипп Малявин революционер! Он, милостью Божьею, беззаботный и добрый анархист.
1924
Ф.А. Малявин. Автопортрет с женой и дочерью. 1909–1911. Холст, масло. 287х235. Государственный художественный музей. Ханты-Мансийск
Ф.А. Малявин. Мальчик в матроске. 1900-е годы. Холст, масло. 173х92. © Краснодарский краевой художественный музей имени Ф.А. Коваленко
Воспр. по: Куприн А.И. Голос оттуда: 1919–1934. М., 1999. С. 443–449.
Красным солнцем залитые
Бабы, силой налитые,
Загрубелые,
Загорелые,
Лица смелые.
Ничего-то не боятся,
Им работать да смеяться.
– Кто вас краше? Кто сильней?
Вызов искрится во взорах.
В них залог грядущих дней,
Луч, сверкающий в просторах,
Сила родины твоей.
1927
А.Е. Архипов. Октябрь в деревне. 1920-е. Холст, масло. 89х167. Рязанский государственный областной художественный музей им. И.П. Пожалостина А.Е. Архипов. Молодая крестьянка в красной кофте. 1920. Холст, масло. 103х84. Государственное музейное объединение «Художественная культура Русского Севера». Архангельск А.Е. Архипов. Весенний день. 1913. Холст, масло. 102х95. © Козьмодемьянский музейный комплекс
