Что такое искусство? Переписка Л.Н. Толстого с П.М. Третьяковым

Что такое искусство? Переписка Л.Н. Толстого с П.М. Третьяковым

Лев Толстой

В публикуемом отрывке трактата «Что такое искусство?» Л.Н. Толстой формулирует критерии подлинного произведения искусства. Один из главных постулатов: «Как только зрители, слушатели заражаются тем же чувством, которое испытывал сочинитель, это и есть искусство». Критикуя современные работы – литературные и живописные, в особенности символические, – писатель утверждается во мнении, что «извращённое искусство может быть непонятно людям, но хорошее искусство всегда понятно всем». Вторая часть публикации содержит переписку Льва Толстого с Павлом Третьяковым. В центре обсуждения – место картины Николая Ге «Что есть истина?» в истории искусства, которая, по мнению Толстого, является жемчужиной. Несмотря на разногласие во взглядах с писателем, коллекционер всё же купил картину. Переписка возобновляется после смерти Ге в связи с неопределённой судьбой его наследия. 
 
Ключевые слова: Л.Н. Толстой, П.М. Третьяков, Н.Н. Ге, «Что такое искусство?», переписка, полемика. 


What is Art? L.N.Tolsoy and P.M.Tretyakov Correspondence

Leo Tolstoy

In this excerpt from the essay “What is Art?” L.N. Tolstoy formulates the criteria of a true work of art and one of the principal ones is as follows: “Whenever the viewers or listeners experience the same feeling as the author that is art”. He criticizes modern works – literature and paintings, especially those related to Symbolism – and holds that “perverse art may be hard to understand, while good art is always understood by everyone”. The second part of this publication contains correspondence between Leo Tolstoy and Pavel Tretyakov who discuss the place of Nikolai Ge’s painting “What Is Truth?” in the history of art and which Tolstoy defines as a gem. Despite the difference of opinions with the writer, the collector acquired the painting. Аfter Ge’s demise, the correspondence picked up regardingthe uncertainty of his inheritance.

Key words: L.N. Tolstoy, P.M. Tretyakov, N.N. Ge, “What Is Art?”, correspondence, polemic.



Статья полностью


Н.Н. Ге. «Что есть истина?». Христос и Пилат. 1890. Холст, масло. 233х171. Государственная Третьяковская галерея. Москва

Трактат «Что такое искусство?» – итог многолетних размышлений величайшего русского писателя. Поставив перед собой сложную задачу – определить критерий подлинного искусства, – Л.Н. Толстой подверг критическому осмыслению не только художественные искания современности, но и наследие Рафаэля, Шекспира, Пушкина, Бетховена. Одно из главных утверждений состояло в том, что настоящее искусство объединяет всех людей без исключения, находит отклик в каждом. Соглашаешься с этим, читая фрагменты научного сочинения писателя, приводимые ниже. В то же время сомневаешься в незыблемости выводов, сделанных Л.Н. Толстым, когда обращаешься к его переписке с П.М. Третьяковым, вызванной неоднозначностью оценки картины Н.Н. Ге «Что есть истина?».


<…>

Для того, чтобы точно определить искусство, надо прежде всего перестать смотреть на него как на средство наслаждения, а рассматривать искусство как одно из условий человеческой жизни. Рассматривая же так искусство, мы не можем не увидеть, что искусство есть одно из средств общения людей между собой.

Всякое произведение искусства делает то, что воспринимающий вступает в известного рода общение с производившим или производящим искусство и со всеми теми, которые одновременно с ним, прежде или после его восприняли или воспримут то же художественное впечатление.

Как слово, передающее мысли и опыты людей, служит средством единения людей, так точно действует и искусство. Особенность же этого средства общения, отличающая его от общения посредством слова, состоит в том, что словом один человек передаёт другому свои мысли, искусством же люди передают друг другу свои чувства.

Деятельность искусства основана на том, что человек, воспринимая слухом или зрением выражения чувства другого человека, способен испытывать то же самое чувство, которое испытал человек, выражающий своё чувство.

Самый простой пример: человек смеётся – и другому человеку становится весело; плачет – человеку, слышащему этот плач, становится грустно; человек горячится, раздражается, а другой, глядя на него, приходит в то же состояние. Человек высказывает своими движениями, звуками голоса бодрость, решительность или, напротив, уныние, спокойствие, – и настроение это передаётся другим. Человек страдает, выражая стонами и корчами своё страдание, – и страдание это передаётся другим; человек высказывает своё чувство восхищения, благоговения, страха, уважения к тем же предметам, лицам, явлениям, – и другие люди заражаются, испытывают те же чувства восхищения, благоговения, страха, уважения к тем же предметам, лицам, явлениям.

<…>

Как только зрители, слушатели заражаются тем же чувством, которое испытывал сочинитель, это и есть искусство.

<…>

Как только искусство высших классов выделилось из всенародного искусства, так явилось убеждение о том, что искусство может быть искусством и вместе с тем быть непонятно массам. А как только было допущено это положение, так неизбежно надо было допустить, что искусство может быть понятным только для самого малого числа избранных и, наконец, только для двух или одного – лучшего своего друга – самого себя. Так и говорят прямо теперешние художники: «Я творю и понимаю себя, а если кто не понимает меня, тем хуже для него».

Утверждение о том, что искусство может быть хорошим искусством, а между тем быть непонятным большому количеству людей, до такой степени несправедливо, последствия его до такой степени пагубны для искусства, и вместе с тем так распространено, так въелось в наше представление, что нельзя достаточно разъяснять всю несообразность его.

Нет ничего обыкновеннее, как то, чтобы слышать про мнимые произведения искусства, что они очень хороши, но что очень трудно понять их. Мы привыкли к такому утверждению, а между тем сказать, что произведение искусства хорошо, но непонятно, всё равно что сказать про какую-нибудь пищу, что она очень хороша, но люди не могут есть её. Люди могут не любить гнилой сыр, протухлых рябчиков и т. п. кушаний, ценимых гастрономами с извращённым вкусом, но хлеб, плоды хороши только тогда, когда они нравятся людям. То же и с искусством: извращённое искусство может быть непонятно людям, но хорошее искусство всегда понятно всем.

Говорят, что самые лучшие произведения искусства таковы, что не могут быть поняты большинством и доступны только избранным, подготовленным к пониманию этих великих произведений. Но если большинство не понимает, то надо растолковать ему, сообщить ему те знания, которые нужны для понимания. Но оказывается, что таких знаний нет, и растолковать произведения нельзя, и потому те, которые говорят, что большинство не понимает хороших произведений искусства, не дают разъяснений, а говорят, что для того, чтобы понять, надо читать, смотреть, слушать ещё и ещё раз те же произведения. Но это значит не разъяснять, а приучать. А приучить можно ко всему и к самому дурному. Как можно приучить людей к гнилой пище, к водке, табаку, опиуму, так можно приучить людей к дурному искусству, что, собственно, и делается.

<…>

Христианское хорошее искусство нашего времени может быть непонято людьми вследствие недостатка своей формы или вследствие невнимания к нему людей, но оно должно быть таково, чтобы все люди могли испытать те чувства, которые передаются им. Оно должно быть искусством не одного какого-либо кружка людей, не одного сословия, не одной национальности, не одного религиозного культа, т. е. не передавать чувства, которые доступны только известным образом воспитанному человеку, или только дворянину, купцу, или только русскому, японцу, или католику, или буддисту и т. п., а чувства, доступные всякому человеку. Только такое искусство может быть в наше время признано хорошим искусством и выделяемо из всего остального искусства и поощряемо.

Христианское искусство, т.е. искусство нашего времени, должно быть кафолично в прямом значении этого слова, т.е. всемирно, и потому должно соединять всех людей. Соединяют же всех людей только два рода чувства: чувства, вытекающие из сознания сыновности Богу и братства людей, и чувства самые простые – житейские, но такие, которые доступны всем без исключения людям, как чувства веселья, умиления, бодрости, спокойствия и т. п. Только эти два рода чувств составляют предмет хорошего по содержанию искусства нашего времени.

И действие, производимое этими двумя кажущимися столь различными между собою родами искусства, – одно и то же <…> – любовное единение людей. 

<…>

Так что есть только два рода хорошего христианского искусства; всё же остальное, не подходящее под эти два рода, должно быть признано дурным искусством, которое не только не должно быть поощряемо, но должно быть изгоняемо, отрицаемо и презираемо, как искусство, не соединяющее, а разъе-диняющее людей. Таковы в словесном искусстве все драмы, романы и поэмы, передающие чувства церковные, патриотические и, кроме того, чувства исключительные, присущие только одному сословию богатых праздных людей, – чувства аристократической чести, пресыщенности, тоски, пессимизма и утончённые и развращённые чувства, вытекающие из половой любви, совершенно непонятные огромному большинству людей.

Таковы же в живописи все картины, ложно религиозные и патриотические, так же как и картины, изображающие забавы и прелести исключительной богатой и праздной жизни, таковы же все так называемые символические картины, в которых самое значение символа доступно только лицам известного кружка, и главное – все картины с сладострастными сюжетами, вся та безобразная женская нагота, которая наполняет все выставки и галереи.

1897


Воспр. по: Толстой Л.Н. Что такое искусство? СПб., 2022. С. 53–54, 56, 108–109, 174–175, 182. 



Переписка Л.Н. Толстого с П.М. Третьяковым



11 июня 1890 г.

Павел Михайлович!

Я вчера увидал картину Ге «Что есть истина?». И теперь пишу в Америку моим друзьям там письма1 об этой картине. Её везут туда на днях2. <…> она по всем вероятиям останется за границей, не увидят её, как не увидали бы её американцы, если бы она осталась в России. Я ни в каком отношении не признаю патриотизма, тем более в деле просвещения. Где бы ни разносили свет, всё равно, только бы
разносить. И потому я пишу Вам об этой картине не потому, что для себя или для России желаю, чтобы картина осталась в ней, а пишу только для Вас.

Выйдет поразительная вещь: Вы посвятили жизнь на собирание предметов искусства живописи и собирали подряд всё для того, чтобы не пропустить в тысяче нич-тожных полотен то, во имя которого стоило собирать все остальные.

Вы собрали кучу навоза для того, чтобы не упустить жемчужину. И когда прямо среди навоза лежит очевидная жемчужина, Вы забираете всё, только не её.

Для меня это просто непостижимо. Простите меня, если оскорбил Вас, и постарайтесь поправить свою ошибку, если Вы видите её, чтобы не погубить всё своё многолетнее дело. Если же Вы думаете, что я ошибаюсь, считая эту картину эпохой в христианском, т.е. в нашем истинном искусстве, то, пожалуйста, объясните мне мою ошибку.

Но, пожалуйста, не сердитесь на меня и верьте, что письмо это продиктовано мне любовью и уважением к Вам. Про содержание моего письма Вам никто не знает.

Любящий Вас Л. Толстой


18 июня 1890 г. 

Глубокочтимый и глубоколюбимый Лев Николаевич!

Письмо Ваше доставило мне сердечное удовольствие. Так говорить можно только тому, кого любишь, не беря в расчёт, будет ли это приятно, – и вот это-то мне и дорого очень.

Я знал наверно, что картину снимут с выставки и не позволят её показывать где бы то ни было, следовательно, приобретение её в настоящее время было бесполезно. Если выставить в галерее, велят убрать, да ещё наживёшь надзор и вмешательство, чего, слава богу, пока нет, и я дорожу этим. <…> Я знал также, что картину никто не купит и что если окажется после, что её нужно и можно иметь, то я тогда и приобрету, так как приобрёл же Христа в Гефсиманском саду3 через 20 почти лет по написании его. Но не эти только соображения были. Я её не понял. Я видел и говорил, что тут заметен большой талант, как и во всём, что делает Ге, и только. Я не могу, как Вы желаете, доказать Вам, что Вы ошибаетесь, потому что не уверен, что не ошибаюсь сам, и очень бы был благодарен, если бы Вы мне объяснили более подробно, почему считаете это произведение эпохой в хрис-тианском искусстве. Окончательно решить может только время, но Ваше мнение так велико и значительно, что я должен, во избежание невозможности поправить ошибку, теперь же приобрести картину и беречь её до времени, когда можно будет выставить. Мало вероятия, чтобы она осталась в Америке, туда пока приобретают только К. Маковского, и сами американские художники лишь подражатели французским; но так как Вы туда пишете вашим друзьям, то может случиться, что и останется там, чего никак не желательно. Если же это может быть, то почему же не показать бы прежде в Европе4?

Теперь позвольте сказать несколько слов о моём собирании русской живописи.

Много раз и давно думалось: дело ли я делаю? Несколько раз брало сомнение, – и всё-таки продолжаю. Положим, не тысячу, как Вы говорите, а сотню беру ненужных вещей, чтобы не упустить одну нужную, но это не так для меня. Я беру, весьма может быть ошибочно, всё только то, что нахожу нужным для полной картины нашей живописи, избегая по возможности неприличного. Что Вы находите нужным, другие находят это ненужным, а нужным то, что для Вас не нужно. Одни говорят – должно быть непременно поучительное содержание, другие требуют поэтического, третьи народного быта, и только его одного, четвёртые только лёгкого, приятного, пятые прежде всего самой живописи, техники, колорита; и так далее без конца.

Народу нужно опять что-то другое, и приятелю Вашему, начинающему такое хорошее дело, очень трудно будет угадать, что именно нужно народу? Он не поймёт, да, пожалуй, и не возьмёт такую картину, как «Что есть истина?».

На моём коротком веку так на многое уже изменились взгляды, что я теряюсь в решении: кто прав? и продолжаю пополнять своё собрание без уверенности в пользе дела. И так буду тянуть, без уверенности в пользе, но с любовью, потому что искренно люблю музеи и коллекции, куда бы можно прийти отдохнуть от постоян-ных жизненных забот, а что люблю сам, то и другим желаю доставить.

Моё личное мнение то, что в живописном искусстве нельзя не признать главным самую живопись и что из всего, что у нас делается теперь, в будущем первое место займут работы Репина, будь это картины, портреты или просто этюды; разумеется, высокое содержание было бы лучше, т. е. было бы весьма желательно.

С нетерпением жду Вашего полного мнения об искусстве5, которое Вы давно собирались написать6.

Ваш преданнейший П. Третьяков




14 июня 1894 г.

Павел Михайлович.

Вот пять дней уже прошло с тех пор, как я узнал о смерти Ге, и не могу опомниться. 

В этом человеке соединялись для меня два существа – три даже – 1) один из милейших, чистейших и прекраснейших людей, которых я знал, 2) друг, нежно любящий и нежно любимый не только мной, но и всей моей семьёй от старых до малых, и 3) один из самых великих художников, не говорю России, но всего мира. Вот об этом-то третьем значении Ге мне и хотелось сообщить Вам свои мысли. Пожалуйста, не думайте, чтобы дружба моя ослеп-ляла меня: во-первых, я настолько стар и опытен, чтобы уметь различить чувства от оценки, а во-вторых, мне незачем из дружбы приписывать ему такое большое значение в искусстве: мне было бы достаточно восхвалять его как человека, что я и делаю и что гораздо важнее. 

Если я ошибаюсь, то ошибаюсь не из дружбы, а оттого, что имею ложное представление об искусстве. По тому же представлению, которое я имею об искусстве, Ге между всеми современными художниками, и русскими и иностранными, которых я знаю, всё равно, что Монблан перед муравьиными кочками. Боюсь, что это сравнение покажется Вам странным и неверным, но если Вы станете на мою точку зрения, то согласитесь со мной. В искусстве, кроме искренности, т. е. того, чтобы художник не притворялся, что он любит то, чего не любит, и верит в то, во что не верит, – как притворяются многие теперь будто бы религиозные живописцы, – кроме этой черты, которая у Ге была в высшей степени, – в искусстве есть две стороны: форма – техника и содержание – мысль. Форма – техника выработана в наше время до большого совершенства. И мастеров по технике в последнее время, когда обучение стало более доступно массам, явилось огромное количество, и со временем явится ещё больше; но людей, обладающих содержанием, т. е. художественной мыслью, т. е. новым освещением важных вопросов жизни, таких людей, по мере усиления техники, которой удовлетворяются мало развитые любители, становилось всё меньше и меньше, и в последнее время стало так мало, что все, не только наши выставки, но и заграничные салоны наполнены или картинами, бьющими на внешние эффекты, или пейзажами, портретами, бессмысленными жанрами и выдуманными историческими или религиозными картинами, как Уде7 или Беро8, или наш Васнецов9. Искренних сердцем, содержательных картин нет. Ге же главная сила в искренности, значительном и самом ясном, доступном всем содержании. Говорят, что его техника слаба, но это неправда. В содержательной картине всегда техника кажется плохой, для тех особенно, которые не понимают содержания. А с Ге это постоянно происходило. Рядовая публика требует Христа иконы, на которую бы ей молиться, а он даёт ей Христа живого человека, и происходит разочарование и неудовлетворение, вроде того, как если бы человек готовился бы выпить вина, а ему влили в рот воды, человек с отвращением выплюнет воду, хотя вода здоровее и лучше вина. 

Я нынче зимою был три раза в Вашей галерее и всякий раз невольно останавливался перед «Что есть истина?», совершенно независимо от моей дружбы с Ге и забывал, что это его картина. В эту же зиму у меня были два приезжие умные и образованные крестьянина, так называе-мые молокане, один из Самары, другой из Тамбова. Я посоветовал им сходить в Вашу галерею. И оба, несмотря на то, что я им ничего не говорил про картину Ге, оба они были в разное время, – были более всего поражены картиной Ге «Что есть истина?».

Пишу Вам это моё мнение затем, чтобы посоветовать приобрести всё, что осталось от Ге, так, чтобы Ваша, т. е. национальная русская галерея не лишилась произведений самого своего лучшего живописца с тех пор, как существует русская живопись.

Очень жалею, что не видел Вас нынче зимой. Желаю Вам всего хорошего.

Любящий Вас Лев Толстой


29 июня 1894 г.

Простите, дорогой Лев Николаевич, что так долго не отвечал Вам: свадьба дочери, поездка в Кострому и разные дела мешали. Николая Николаевича я тоже очень любил как человека, и глубоко уважал, как художника, вообще я всегда говорил, что это действительно настоящий художник.

Что же касается его произведений, в частности, более всего люблю «Тайную вечерю», потом «Петра с Алексеем», «В Гефсиманском саду», «Выход с тайной вечери» (эскиз), портрет Ваш, Герцена и Шифа, много хорошего в «Милосердии»; других же его картин я не понимаю. В своё время я откровенно сказал Вам о непонимании художественного значения «Что есть истина?». То же самое я сказал и Николаю Николаевичу, когда приобретал картину. За границей картина не имела успеха (нельзя брать в расчёт статьи, оплаченные Ильиным), скорее возбуждала недоумение10. Когда я вновь посмотрел на неё по возвращении, то усомнился, можно ли поставить её в галерею. Никому она и из моего семейства, и из знакомых, и из художников, кроме, может быть, только Н.А. Ярошенко, не нравится. Спрашиваю время от времени прислугу галереи, и оказывается, что никто её не одобряет, а осуждающих, приходящих в негодование и удивляющихся тому, что она находится в галерее, – масса. До сего времени я знаю только троих, оценивших эту картину, и к ним ещё могу прибавить двух посетителей, о которых Вы говорите; может быть, на самом деле только и правы эти немногие и Правда со временем восторжествует, но когда? 


В последней его картине11 много интересного (ужасно талантливо), но это, по моему мнению, не художественное произведение; я это сказал Николаю Николаевичу; я не стыжусь своего непонимания, потому что иначе я бы лгал. Я люблю произведения Васнецова и не опасаюсь это говорить, хотя, может быть, да и наверное, многие от них приходят в такой же ужас, как другие от последних произведений Ге. Не могу подозревать неискренность Васнецова, не имею данных, он давно, очень задолго до киевских росписей, занимался компановкой церковной живописи, да и кто видит чужую душу? Вы говорите о портретах и пейзажах. Из всех художественных произведений мне доставляют самое большое наслаждение портреты Рембрандта, Тициана, Рубенса, Ван Дейка, Гольбейна. В ином пейзаже может быть содержания больше, чем в сложной сюжетной картине. Всё это дело взгляда, личного отношения, как тут спорить? и как знать, кто прав?

Я тоже очень сожалею, что не видал Вас зимой, всё собирался и всё не удавалось.

Будьте здоровы, глубоколюбимый Лев Николаевич.

П. Третьяков


ПРИМЕЧАНИЯ

1 По поводу картины Ге «Что есть истина?» Л. Толстой написал в Америку большое письмо известному американскому публицисту Джорджу Кеннану, автору книги «Сибирь и ссылка» (1891). Толстой писал также Венделю Гаррисону, сыну Вильяма Гаррисона, борца за освобождение негров, и другим лицам. 

2 Картину Ге «Что есть истина?» взялся везти в Америку присяжный поверенный Н.Д. Ильин, получивший для этой цели 2000 рублей от Третьякова. Фактически Ильин выехал с картиной в Америку из Берлина только в декабре 1890 года.

3 Картина «В Гефсиманском саду» была встречена зрителями крайне враждебно; Третьяков купил её у Ге в 1887 году.

4 Картина Н.Н. Ге «Что есть истина?» была до Америки показана Н.Д. Ильиным в Гамбурге, Берлине и Ганновере.

5 Это «полное мнение» Толстой высказал в своей работе «Что такое искусство?», появившейся в 1897–1898 годах. 

6 Осмысление глубинных вопросов искусства занимало писателя 15 лет (прим. ред.).

7 Уде Фриц Карл, немецкий художник-жанрист, писал картины на евангельские сюжеты, перенесённые в крестьянскую обстановку.

8 Беро Жан, французский художник-жанрист, родился в Санкт-Петербурге. В 1890-х годах написал несколько картин на евангельские сюжеты. Наиболее известны «Дорога креста» и «Мария Магдалина».

9 Толстой в работе «Что такое искусство?» осуждал Васнецова за его религиозные композиции и хвалил за иллюстрацию к рассказу Тургенева «Перепёлка», считая её истинным произведением искусства.

10 За границей (в Германии и в Америке) картина Ге «Что есть истина?» действительно не пользовалась большим успехом. Наиболее положительную оценку работы Ге дала всё же (вопреки намёкам Третьякова на подкупы, делавшиеся Ильиным) демократическая пресса.

11 Последняя картина Ге «Распятие» (1894), произвела сильное впечатление на Толстого и вызвала его высокую оценку. С Передвижной выставки в Петербурге картину сняли тотчас же после отрицательного замечания великого князя Владимира («это бойня»), но Ге удалось выставить её на частной квартире

Воспр. по: Неизданная переписка. Л.Н. Толстой. Кн. I–II. М., 1939. (Лит. наследство; Т. 35–38). С. 247–267. 











Новый номер